Певица и поэтесса Айгель Гайсина (АИГЕЛ): «Тюремная очередь — это самая демократичная тусовка на свете»

Два года назад певица, поэтесса и актриса озвучки из Набережных Челнов Айгель Гайсина впервые лично столкнулась с российским правосудием. Ее жениха приговорили к трем годам в колонии строгого режима за преступление, которого он, как утверждают свидетели и некоторые представители следствия, не совершал. В 2016 году Айгель выпустила книгу стихов «Суд», а в 2017-м создала дуэт «АИГЕЛ» с электронным музыкантом Ильей Барамией (участник проектов «Елочные игрушки» и «Самое большое простое число») и выпустила альбом «1190» —именно столько дней продлится тюремный срок ее жениха. «Инде» поговорил с Айгель об общественной реакции на тюремную лирику, культурной жизни Набережных Челнов, рэпе, трип-хоп-вокале и новой российской поэзии.

В 2015 году жениха Айгель, музыканта группы «Так красиво темно», приговорили к трем годам строгого режима по ч. 3 ст. 30 и ч. 1 ст. 105 УК РФ — «покушение на убийство». Друзья молодого человека, свидетели, а также некоторые представители следствия утверждают, что обвинение несправедливо. Заявление на музыканта подали после драки, которую инициировал не он и в которой ни одному из участников не были нанесены тяжелые увечья. Инициатор драки, узнав о том, какое наказание грозит молодому человеку, хотел прекратить процесс, но обвинение по делам о покушении на жизнь считается публичным, и прекращение уголовного дела в связи с примирением сторон в этом случае невозможно.

В интервью «Кольте» по случаю выхода альбома ты вспоминала, что, когда первый раз прислала Илье песню «Невеста», он сказал: «реакция отторжения будет сильной». Прогноз сбылся? Как вообще слушатели восприняли «1190»?

«Невесту», кстати, Илья еще сравнил с «Гражданкой» и Егором Летовым. Честно говоря, реакция была странной. Я-то планировала противным голосом напеть противных слов под грубые биты — вот просто чтобы всем-всем стало плохо. С одной стороны, я боялась отторжения, потому что когда тебя хейтят, это, естественно, неприятно. С другой, я его ждала, потому что наш альбом — это если и не протест, то определенно некий жест.

Илья не использовал ресурсы СБПЧ для пиара нашего проекта. Кирилл (Иванов, создатель группы «Самое большое простое число», в которой также играет Илья Барамия. — Прим. «Инде») вообще, кажется, последним услышал «1190». Но, несмотря на это, почти сразу появились какие-то люди, которые стали репостить и комментировать, пришли журналисты Village и «Дождя», начали поступать предложения о концертах. Внезапно оказалось, что тема дико актуальная, что у всех назрела необходимость в таком высказывании.

Мне писали те, кто тоже через все это прошел, и большинство из них сказали, что получилось круто. При этом, естественно, был какой-то процент слушателей, которые вообще не поняли, о чем речь. Я же не разжевываю образы, связанные с судом, свиданиями, письмами и так далее, поэтому те, кто со всем этим не сталкивался, видят набор слов, какой-то абсурд (хотя мне, естественно, кажется, что яснее уже просто некуда). Были те, кто любит мелодичную музыку, и наши биты им показались грубоватыми. Были те, кто любит именно такую музыку, и они просили вообще убрать из песен меня и сбросить в паблик минусовку (что мы скоро и сделаем). Но тех, кто сказал, что это откровенно стремно и плохо, наберется, может, процентов десять. Я рада, что мне лично негодования никто не выразил. Я закрытый человек, мне было тяжеловато справляться с таким количеством откликов, поэтому я в самом начале удалилась из списка контактов нашего паблика «ВКонтакте».

А что с концертами? Собираетесь в тур?

Было две презентации — в Москве и в Питере. Еще в Питере друзья Ильи из объединения Somatik sound System позвали нас выступать на клевую вечеринку в клуб «Мачты». На московскую презентацию неожиданно пришла Вера Полозкова, и мы познакомились. Я в тот день заболела, голос пропал, и я просто не представляла, как буду петь, а она меня поддержала. Позже она пригласила «АИГЕЛ» на кинофестиваль имени Тарковского в Иваново. Недавно мы выступили на фестивале «Териберка», а до этого нас внезапно позвала «Йота» — 26 августа мы играем в Yota Space (которое теперь «Главклуб»). Я, честно говоря, пока не представляю, что мы будем делать на такой большой сцене. Илья даже предлагал найти мне «подтанцовку», но в итоге мы решили, что это не наш путь — слишком личная история, чтобы рассказывать ее вдесятером.

Смешно, что первые два предложения по концертам пришли из Ульяновска — Темур (жених Айгель. — Прим. «Инде») сидит именно там. Я подумала: ого, может уж тогда сразу на зоне дать концерт! Хотя, конечно, если им Агату Кристи в библиотеке читать запрещают, мой музыкальный контент цензуру вряд ли пройдет. В любом случае мы решили, что до осени с выступлениями притормозим, будем готовиться к «Йоте». А еще у нас сейчас в Москве снимается клип. Я про себя думаю: ну, офигеть! Мы написали что-то такое — ни туда ни сюда, везде не к месту, — и вдруг такая движуха пошла. С одной стороны, это круто и странно, хоть и стало отнимать много времени, к чему мне пока трудно привыкнуть. С другой, полная катастрофа, что такое пишется, отправляется в мир, а мир говорит: «да, все именно так» и забирает себе в плей-лист. Я-то, может, хотела опровержение получить.

Чем ты занимаешься помимо музыки?

Я актриса озвучки — озвучиваю фильмы, мультфильмы, рекламные ролики. Раньше занималась еще и текстами, но уже несколько лет к этому не возвращалась — не нравится. Так что озвучка, воспитание дочки и музыка — мои основные занятия.

У вас в паблике написано, что в «Йоте» пройдет презентация сингла «Буш Баш» (с татарского — «пустая голова». — Прим. «Инде»). Он будет на татарском?

Это будет не сингл, а EP-шка — скорее всего, три песни. Одна на татарском и две на русском.

На «1190» тоже звучит татарский. Татароязычной публике мало кто нравится: Татарку с клипом «Алтын» раскритиковали, современных инди-исполнителей постоянно ругают за неаутентичность и потерю связи с корнями. Как татароязычное сообщество отреагировало на ваш альбом?

Я вообще ни в каких сообществах не состою, а с татарской музыкальной тусовкой в последний раз соприкасалась лет десять назад. На татарском я пою давно, и был период, когда меня часто звали на сборные татароязычные андеграундные концерты, но я так ни разу ни до одного и не дошла. При этом меня в сообществе помнят, у людей осталось уважение к моему творчеству. Я иногда общаюсь с поэтессой Луизой Янсуар — она, будучи девушкой довольно романтичной, мужественно дослушала альбом и, кажется, заценила. Ильяс Гафаров (участник группы Ittifaq и основатель татарского инди-лейбла Yummy Music. — Прим. «Инде») нам респектнул. Я знаю, что говорю и пою по-татарски с заметным акцентом, хотя десять лет назад такого, кажется, еще не было, поэтому сразу понимала, что это может вызвать у людей ворчание: мол, обрусела, офигела, забыла корни. Но это, конечно, смешно: так вышло, что у меня очень русская жизнь, но я все равно пою на татарском — что значит «забыла корни»?

Помимо прочего я занимаюсь переводами, поэтому язык у меня постоянно перед глазами и никуда не уходит — страдает только произношение. Опять же, лично мне никто зацикленный на языковом формализме ничего не высказывал. А самой мне нравится слушать разные акценты — я думаю, это какой-то новый ракурс для языка, он может звучать интересно. Больше, чем из-за акцента, я переживала из-за песни «Татарин»: боялась, что мне скажут: «мало того что всякую хрень поешь, так еще и татарина в образе маньяка-уголовника выставляешь». Но, к счастью, тоже обошлось.

А со стороны представителей пенитенциарной системы был какой-то отклик?

Мне кажется, те, кто идет работать в эту сферу, — представители особого типажа, в котором не предусмотрена меломанская составляющая. Хотя мне интересно было бы увидеть их реакцию. Я сначала даже хотела разослать им запись или пойти в следственный комитет — встать с Ильей под окнами и сыграть пару песен (смеется). Проблема в том, что, когда тебе один раз дают по башке, у тебя развивается паранойя. Когда готовилась книжка, я боялась, что там слишком много правды, и чуть не поменяла героям — сотрудникам системы клички (которые были производными от настоящих имен). Но потом подумала: «да идите вы в жопу!» и вернула все как было. У тех сотрудников органов, с которыми я столкнулась, в голове все настолько просто... У моей дочки были хомяки, и однажды мы построили им лабиринт с картонными перегородками. Я смотрела, как они там бегают, и представляла, что наш небольшой лабиринт — это мозг следователя, а хомяки — это данные. И мозг следователя может обрабатывать далеко не все данные — морская свинка, например, в лабиринт уже не влезет.

На дебютных альбомах авторы часто высказывают все, что копилось у них на протяжении всей предшествующей жизни. Насколько то, что мы слышим на «1190», идет из твоего детского опыта и можно ли простроить какие-то связи с ранними впечатлениями?

На самом деле мой дебютный альбом вышел, когда мне было 17 лет, то есть «1190» — это дебют проекта, а не мой личный. Но мой способ интерпретации реальности — немного абсурдистский — действительно идет из детства. Если мы говорим о впечатлениях, то на альбоме ничего детского — все по горячим следам. Хотя, например, песня «Көтәм» (с татарского — «Жду». — Прим. «Инде») старая — я придумала ее лет в 18. Помню, что мыла окна в темноте в квартире подруги и напевала. Песня шла как-то сама, я не понимала, о ком пишу, кому, и вот спустя 12 лет я послушала ее во время мастеринга и выяснила, что она идеально подходит под ситуацию — ни слова не выкинешь. То есть 12 лет назад я как будто нарисовала себе будущее — когда об этом думаю, становится жутко.

Ты сказала про детский абсурдистский способ восприятия реальности. Но тут ты столкнулась с настоящим абсурдом — эталонным, кафкианским. Можешь привести самые вопиющие примеры?

У меня в книге «Суд» есть стишок про Садыкова-следака, например. Вот ты сидишь на допросе привыкший, что людям можно верить, следователь тебя жалеет, расспрашивает, и ты ему все-все рассказываешь. Ты думаешь, что теперь-то тебя наконец поймут и все прояснится, а потом он дает тебе материалы дела, где написано, что ты свидетель обвинения. Ты звонишь адвокату и спрашиваешь: какого черта? А он отвечает: «Не обращайте внимания, у них так всегда пишут». Позже выясняется, что все свидетели, которых вы сами нашли и которые вроде бы подтверждают несправедливость предъявляемых обвинений, тоже проходят как свидетели обвинения. Или ты объясняешь: была драка, нападавший нанес сильный удар. А тебе отвечают: ага, другой начал первым! Вот он, мотив для покушения на убийство, наконец-то мы его нашли!

Меня поразило, что по логике системы в нашей стране все убийцы. Каждого можно поймать за шкирку и обвинить в покушении на жизнь — а ну-ка докажи обратное, время пошло. А доказать невозможно, потому что покушение — умысел в голове, его не видно, и если ты живешь в стране, где работает презумпция виновности, то виновность — твоя имманентная характеристика. В общем, можно вечно про все это рассказывать, а самые дикие ситуации описаны в текстах.

Как у тебя вообще устроен процесс написания текстов? Они появляются сразу или нужно несколько подходов? Откуда берутся обороты, образы?

Обычно в голове появляются какие-то строчки, я забиваю их в заметки у себя на телефоне, и постепенно они обрастают текстом. Иногда напишешь фигню, тебя отвлекут, а на следующий день ты снова сядешь за текст и свежим взглядом увидишь все косяки; в итоге строчки, с которых все началось, вообще никуда не войдут. Когда пишешь не стихи, а текст для музыки, есть формальное ограничение — ритм, под который ты в голове подстраиваешь слова. Единственный стихотворный текст из книжки «Суд», который вошел в альбом, — это «Переписка», при том что я изначально хотела выпустить альбом именно на книжные тексты. Еще вошли «Царапки», но их я изначально писала как песню. Может, еще что-то возьмем — на мой вкус, там были хорошие вещи, просто Илья слишком придирался. Он хотел рэпа, ему нужно было, чтобы в текстах было четкое чередование ударных и безударных слогов. Когда я ему это дала, оказалось, что так действительно качает, — пришлось признать, что не от балды он меня дрючил, изгонял «поэтку».

В одном из интервью Илья сказал про тебя, что ты никогда не слушала рэп (хотя по альбому не скажешь). Неужели не слушала?

Когда я была маленькая, мне нравился какой-то альбом Децла и еще немного Дельфин — вот и вся моя рэп-эрудиция. Честно говоря, я вообще музыку почти не слушаю: она меня фрустрирует, мне никогда ничего не нравится. Вот этот момент, когда надо нажать кнопку play, для меня настоящая боль, я сразу предвкушаю разочарование. Но в процессе работы Илья мне скидывал много новых для меня треков. Прислал Хаски, я посмотрела клип на «Черным-черно» и подумала: вау, ну ни фига себе! Правда, к нему у меня в итоге сложное отношение: я прочитала про историю с Прилепиным и Донбассом, расстроилась и подумала: ну и как я теперь должна слушать эти твои треки? Видимо, человеку дан дар в какой-то области, а в других он ничего не соображает. Может, это молодость, геройство, поиск чего-то — но он, мне кажется, ищет не там, где надо (что, конечно, не означает, что я сама знаю, где искать). Потом Илья кинул Басту, и я наконец-то узнала, что «Каста» и Баста — разные люди, а еще есть «Ноггано», и он покруче Басты. В общем, было интересно — я как будто вернулась в подростковый возраст, когда тебя тащит музыка.

У вас с Ильей нашлись какие-то музыкальные пересечения?

С пересечениями сложно. Когда речь идет о музыке без вокала, их много, а по вокальной части у нас разные вкусы. Он шлет какую-нибудь фигню и говорит: «это круто, придумай так же», а я удивляюсь — это же попсня галимая! Но он стоит на своем: «это эталонная попсня, нам нужна такая же». Я, например, понимаю, что Бейонсе очень талантливая, но мне она не заходит. При этом я люблю трип-хоп, а Илья презирает этих барышень, поющих с придыханием, и из меня это выбивал: «пой в голос, чего ты шепчешь». Один из немногих исполнителей, на ком мы сошлись, — это Скриптонит. Он такую хрень поет, но так талантливо с точки зрения музыки! Я не разбираюсь в рэпе, но, мне кажется, он что-то важное сделал для российской сцены. Я его всем своим друзьям-поэтам показываю, но они воротят нос: «как можно это слушать, у него же сплошные суки, которые ему из бара вылезти не дают». Еще мне понравилась M.I.A, которую я слушала по наводке Ильи, — мне даже потом кто-то из друзей сказал, что я в записи похожа на нее.

К твоему поэтическому сборнику «Суд» писал аннотацию Дмитрий Быков. «Айгель Гайсина, — говорил он, — не просто хороший, а значительный поэт. И находится она там, где надлежит находиться в такие времена серьезному поэту: в тюремных очередях». Ты тоже считаешь, что поэту там место?

Конечно нет. Я считаю, что поэт (и вообще любой человек) должен делать свое дело и быть с собой честен, поэтому если Хаски честен с собой, когда идет на Донбасс, пусть идет, просто я не буду его слушать, потому что тоже честна с собой. Честно говоря, мне кажется, Быков просто очень занятой человек и писал аннотацию левой ногой впопыхах. Когда книжку отдавали в печать, нужно было срочно что-то написать на обложке, и издательство обратилось к Дмитрию Львовичу, потому что он им меня порекомендовал, а он выдал что успел. Я думаю, поэт должен находиться там, где не может не находиться, жить свою жизнь, любить кого-нибудь и писать стихи. Есть поэты-пейзажисты, есть поэты-фронтовики, есть пейзажисты, вляпавшиеся в войну, есть фронтовики, так и не нюхнувшие пороху, а в тюремной очереди найдется место каждому — это самая демократичная тусовка на свете. Все друг другу помогают разворачивать конфетки и потрошить пачки сигарет, гопники, хипстеры, бабуси, девочки-припевочки — никаких конфликтов и перебранок, все нацелены на максимальную продуктивность, потому что окошко закроется по расписанию, и если успеет тот, кто перед тобой, успеешь и ты.

Ты следишь за ситуацией в российской поэзии? Что думаешь про поколение молодых авторов «ВКонтакте» типа Солы Моновой и Ах Астаховой, у которых толпы поклонников и плотные концертные графики, при том, что поэтически они находятся в прошлом, а то и в позапрошлом веке?

Я про них узнала недавно, и для меня было удивительно, что поэзия вдруг стала такой модной. У них какой-то свой мирок, причем намного более осязаемый, чем у «настоящих поэтов», которых судьба, переобременяя одним талантом, часто обделяет другими, более выгодными для жизни среди людей. И это подлинное счастье — искренне придумывать то, что нравится очень многим людям. Мне кажется, это прикольно, это такая эстрада — Филиппы Киркоровы от поэзии, или кто там сейчас его современный аналог. Насколько я понимаю, их тексты предназначены скорее для исполнения со сцены, чем для чтения. Может быть, через такой жанр люди приобщатся к литературе: послушают Ах Астахову, зацепятся, станут искать, тут бац — Вера Полозкова. Они услышат, как звучат настоящие стихи, и, может быть, пойдут дальше. А может, и нет. Авторы вроде Ах Астаховой пишут о базовых переживаниях, которые обязательно испытывает каждый. Я от кого-то недавно слышала, что их концерты — как сеансы групповой терапии: люди слушают, узнают себя, плачут и уходят обновленными. Всем хочется искусства, но не у всех получается потреблять что-то сложное, поэтому хорошо, что есть люди, которые производят контент попроще.

Проект «АИГЕЛ» — результат твоего столкновения с системой российского правосудия. Но история, к счастью, скоро закончится, Темура освободят. Есть ли у проекта будущее и каким ты его видишь?

Думаю, продолжение будет — нам с Ильей комфортно и интересно вместе работать, у нас взаимопонимание через километры, а это редкость. На самом деле про суд в альбоме только половина песен. Дальше писать будем про другое — у меня вообще-то много других проблем (смеется). Хотя от темы отойти не так-то просто. Когда я написала книгу «Суд», я решила: я все сказала про суд. Потом меня проперло на альбом, и я подумала: теперь-то уж точно все. Но сейчас у меня появляются новые песни, и я понимаю, что они опять про то же самое. От этого не спрятаться, это было очень сильное потрясение. В общем, пока тема не отпускает.

Темур слышал альбом? Что он думает про успех «АИГЕЛ»?

Он пока не может послушать, но я рассказывала ему, что происходит. Он смеется — типа «я в тебе не сомневался». Это, наверное, странно: сидишь, изолированный от мира в далекой-далекой стране, а про тебя книги и песни пишут. Не думаю, что он очень рад всей этой шумихе, — он не из тех, кто любит публичность. Для него эта история куда более болезненная: если у меня все переживания сразу уходят в тексты, я абстрагируюсь, то у него такой возможности нет. Он мог бы растворить это в музыке, но музыку там писать нельзя. С одной стороны, мы оба хотели публичности — когда шел процесс, мы пытались привлечь внимание, писали петицию на Change.org, освещали все в паблике «Так красиво темно». Но мы были зеленые, поэтому нас легко запугали тем, что суд может обозлиться и ужесточить наказание. Так со многими поступают. Поэтому альбом — еще и отработка ситуации, с которой мы тогда не справились.

Ты живешь в Набережных Челнах — это небольшой город, где наверняка все друг друга знают. Земляки как-то реагировали на историю с судом, книгой и альбомом?

Мне нравится в Челнах — я тут как в домике. Тут уютно: никто тебя никуда не зовет, ты никому не нужна, сиди дома с дочкой и работай. Есть поэтическая тусовка, но она суперкомпактная: Толик Ухандеев иногда делает микровечеринки для своих. Илья в Челны вряд ли приедет без гонорара и компенсации проезда, а мы тут вряд ли соберем столько народу, чтобы хватило окупить концерт, да и предложений пока не поступало. Иногда меня по старой памяти приглашают что-то почитать, но читать мне не так интересно, как петь, поэтому обычно я отказываюсь. Раньше мы с «Так красиво темно» участвовали в местной концертной жизни, но в какой-то момент мне это перестало приносить удовольствие. Может, сменилось поколение: я выхожу на сцену и понимаю, что ребятам в зале 20, а мне 30, и я вообще не врубаюсь, что у них в голове, — ужас. Вообще у меня в городе не очень много друзей — в том возрасте, когда люди обычно их заводят, я переехала в Казань, а когда вернулась, все уже растили детей. А с мамашами на игровой площадке за Хаски и проект «АИГЕЛ» особо не потрешь.

Фотографии: Лана Усачева